Говорящий что-нибудь, да знает. Знающий что-нибудь, да говорит.
пятница, 01 января 2021
Знаем, знаем, что с быка
Не получишь молока.
Но зато рогатый друг
По полю протащит плуг.
Как бы ни был он свиреп,
Бык в хозяйстве значит – хлеб.
Да и то же молоко
Обеспечит он легко:
Ты ему корову дай
И приплода поджидай.
В доме соли нет? Изволь:
Два вола – и будет соль.
Жизни хлеб, любви глоток,
Соль пути.
А путь далёк.
В беспредельных небесах
Светится Чумацкий Шлях,
Нам – туда, в Простор, к себе.
В высь, бычары, цоб-цобе!
Не получишь молока.
Но зато рогатый друг
По полю протащит плуг.
Как бы ни был он свиреп,
Бык в хозяйстве значит – хлеб.
Да и то же молоко
Обеспечит он легко:
Ты ему корову дай
И приплода поджидай.
В доме соли нет? Изволь:
Два вола – и будет соль.
Жизни хлеб, любви глоток,
Соль пути.
А путь далёк.
В беспредельных небесах
Светится Чумацкий Шлях,
Нам – туда, в Простор, к себе.
В высь, бычары, цоб-цобе!
понедельник, 06 апреля 2020
Вот любопытно: с начала карантина покупной хлеб перестал плесневеть. Лежит несколько дней что в хлебнице, что в холодильнике, потихоньку черствеет — и остаётся совершенно чистым.
Стало быть, так можно? Достаточно всего лишь мыть руки?
Стало быть, так можно? Достаточно всего лишь мыть руки?
пятница, 27 марта 2020
Интернет расположен где-то неподалёку от миров грёз, фантазий и сновидений. Общение в нём приятно тем, что собеседники — буковки на экране: не вторгаются в моё пространство, не шумят, не пахнут, навредить могут максимум дурным словом, да и при этом не дышат в лицо и не брызгают слюной, а выключишь комп — и всё исчезло. Но тем же они и ирреальны. Лишь единицы обладают душами таких масштабов, чтобы дотянуться живым прикосновением через сотни и тысячи вёрст.
Реальный мир гораздо интереснее и неожиданнее всех виртуальных. Правда, от него не укрыться в моей келье. Он звонко скандалит под окнами по ночам, льёт сквозь потолок воду с верхнего этажа, таскает из-под двери кружевной половичок, связанный из мусорных пакетов, дважды в день звонит в мою дверь и с гулким топотом удирает по коридору — вероятно, упиваясь своей бесшабашной отвагой. (Я знаю, знаю, что этой игре — бегать по селению и стучать / звонить в чужие двери — всего десять тысяч лет. Конечно, чтобы поумнеть — не срок). А уж когда покидаю дом надолго, чтобы получить, наконец, пенсию, оплатить коммунальные счета и пройтись по базару, посмотреть кой-какого товару, как в прошлый раз, почти полгода назад — я получаю живое общение с соплеменниками полной мерой. Созерцаю их, обоняю, осязаю спиной и грудью вплоть до синяков и, ошалевая, блуждаю среди непостижимой архитектуры их картин мира.
— Будьте добры, — окликаю юную и милую, как Скульд, девушку с пряжей, — можно мне взглянуть поближе на вон те три золотистых мотка? Спасибо. Так, этот другого тона...
— Это он отсвечивает, потому что намотка другая, а свяжете — все будут одинаковые, — прозревает грядущее Скульд.
— Уважаемая, я возьму все три — и рыжеватые, и этот лимонный, вам незачем убеждать меня, что я не вижу того, что вижу.
— Да что вы такое говорите, они все одной партии, просто намотка другая!
Я, уже просто из интересу, вздыхаю:
— Жаль. Мне нужны именно разные.
— Да ничего не разные, абсолютно одинаковые, говорю же — намотка другая, вот и отсвечивает!
Она, воплощение Будущего, уже забыла, что её цель — продать мне эти три мотка? Ей важнее настоять на своём? Зачем?
За лотком с пряностями и приправами стоит Верданди, фундаментальная и невозмутимая. Вотще обозрев пакетики, на всякий случай интересуюсь:
— А нет ли у вас мускатного цвета?
Верданди тычет пальцем в пакетик передо мной:
— Не цвет, а орех.
— Спасибо, орех у меня есть.
— Так чего спрашиваете? — роняет она.
— Это другая пряность, — отступаю от лотка. — Понятно, мускатного цвета у вас нет. Что ж, извините.
— Какая ещё другая! Что вы выдумываете! Нет такой пряности! Не цвет, а орех! — взрывается воплощение Настоящего.
Я тихо ухожу — кто я такая, чтобы множить сущности в её картине мира? Верданди бежит за мной, бескорыстно бросив свой товар на разграбление, и кричит мне вслед:
— Говорю вам — нет такого! Выдумываете всякое!
Мир должен быть один. Её мир. Прочие — ненастоящие.
Я вхожу в сбербанк, предвкушая появление третьей норны. Здесь ей самое место: в длиннющей очереди — Прошлое, сплошь старики, решившие, как и я, что к двадцать седьмому числу все честные люди уже оплатили счета, и очереди не будет.
Вот и она. Сухонькая серая Урд, подёргивая острым носиком, обегает зал, останавливается в его центре, принимает патетическую позу пророчицы и провозглашает:
— А вот в советские времена очередей не было! И все платили! И без очередей!
Немая сцена. Всеобщее остолбенение. Глаза на лбах и челюсти на полу.
Таки прав Переслегин с его вероятностной историей.
То было давно. В этот раз мой многоликий народ обернулся сияющей стороной. Объявленную эпидемию встретил с позиции «мы и не такое видали», без паники и без бравады. В магазинах мирно лежат гречка и туалетная бумага: у жителей Украины такой исторический опыт, что запасы есть всегда, равно как и знание, что на всю жизнь не напасёшься — нечего и напрягаться. Многие в масках — и чтоб не заразиться, и чтоб не заразить. Упаковку масок я получила в подарок на день рождения — чтобы не ходила лишний раз в аптеку. На улицах, во дворах, в очередях взрослые, дети и даже собаки охотно держат предписанную дистанцию — и на расстоянии, без толкотни, беседуют спокойно, заинтересованно и дружелюбно.
Словно мы, киевляне, попали в общую, одну на всех историю. И нам друг с другом хорошо.
Реальный мир гораздо интереснее и неожиданнее всех виртуальных. Правда, от него не укрыться в моей келье. Он звонко скандалит под окнами по ночам, льёт сквозь потолок воду с верхнего этажа, таскает из-под двери кружевной половичок, связанный из мусорных пакетов, дважды в день звонит в мою дверь и с гулким топотом удирает по коридору — вероятно, упиваясь своей бесшабашной отвагой. (Я знаю, знаю, что этой игре — бегать по селению и стучать / звонить в чужие двери — всего десять тысяч лет. Конечно, чтобы поумнеть — не срок). А уж когда покидаю дом надолго, чтобы получить, наконец, пенсию, оплатить коммунальные счета и пройтись по базару, посмотреть кой-какого товару, как в прошлый раз, почти полгода назад — я получаю живое общение с соплеменниками полной мерой. Созерцаю их, обоняю, осязаю спиной и грудью вплоть до синяков и, ошалевая, блуждаю среди непостижимой архитектуры их картин мира.
— Будьте добры, — окликаю юную и милую, как Скульд, девушку с пряжей, — можно мне взглянуть поближе на вон те три золотистых мотка? Спасибо. Так, этот другого тона...
— Это он отсвечивает, потому что намотка другая, а свяжете — все будут одинаковые, — прозревает грядущее Скульд.
— Уважаемая, я возьму все три — и рыжеватые, и этот лимонный, вам незачем убеждать меня, что я не вижу того, что вижу.
— Да что вы такое говорите, они все одной партии, просто намотка другая!
Я, уже просто из интересу, вздыхаю:
— Жаль. Мне нужны именно разные.
— Да ничего не разные, абсолютно одинаковые, говорю же — намотка другая, вот и отсвечивает!
Она, воплощение Будущего, уже забыла, что её цель — продать мне эти три мотка? Ей важнее настоять на своём? Зачем?
За лотком с пряностями и приправами стоит Верданди, фундаментальная и невозмутимая. Вотще обозрев пакетики, на всякий случай интересуюсь:
— А нет ли у вас мускатного цвета?
Верданди тычет пальцем в пакетик передо мной:
— Не цвет, а орех.
— Спасибо, орех у меня есть.
— Так чего спрашиваете? — роняет она.
— Это другая пряность, — отступаю от лотка. — Понятно, мускатного цвета у вас нет. Что ж, извините.
— Какая ещё другая! Что вы выдумываете! Нет такой пряности! Не цвет, а орех! — взрывается воплощение Настоящего.
Я тихо ухожу — кто я такая, чтобы множить сущности в её картине мира? Верданди бежит за мной, бескорыстно бросив свой товар на разграбление, и кричит мне вслед:
— Говорю вам — нет такого! Выдумываете всякое!
Мир должен быть один. Её мир. Прочие — ненастоящие.
Я вхожу в сбербанк, предвкушая появление третьей норны. Здесь ей самое место: в длиннющей очереди — Прошлое, сплошь старики, решившие, как и я, что к двадцать седьмому числу все честные люди уже оплатили счета, и очереди не будет.
Вот и она. Сухонькая серая Урд, подёргивая острым носиком, обегает зал, останавливается в его центре, принимает патетическую позу пророчицы и провозглашает:
— А вот в советские времена очередей не было! И все платили! И без очередей!
Немая сцена. Всеобщее остолбенение. Глаза на лбах и челюсти на полу.
Таки прав Переслегин с его вероятностной историей.
То было давно. В этот раз мой многоликий народ обернулся сияющей стороной. Объявленную эпидемию встретил с позиции «мы и не такое видали», без паники и без бравады. В магазинах мирно лежат гречка и туалетная бумага: у жителей Украины такой исторический опыт, что запасы есть всегда, равно как и знание, что на всю жизнь не напасёшься — нечего и напрягаться. Многие в масках — и чтоб не заразиться, и чтоб не заразить. Упаковку масок я получила в подарок на день рождения — чтобы не ходила лишний раз в аптеку. На улицах, во дворах, в очередях взрослые, дети и даже собаки охотно держат предписанную дистанцию — и на расстоянии, без толкотни, беседуют спокойно, заинтересованно и дружелюбно.
Словно мы, киевляне, попали в общую, одну на всех историю. И нам друг с другом хорошо.
вторник, 31 декабря 2019
Кто там шебуршит под ёлкой?
Кто печенье стырил с полки?
Встали, смирно, тихо, ша.
В новый знак сложились звёзды.
Шелестит в ночи морозной
Шаг железного мыша.
Тащит в мир стальная крыса
Светлые, как сталь, сюрпризы,
Радостей стальной отряд,
Всем железные резервы,
Женщинам стальные нервы
И мужчинам — что хотят.
четверг, 25 апреля 2019
В магазине, на базаре и на почте народ обсуждает прошедшие выборы. Между хреном и редькой. Между Петрушкой на одной руке кукольника и городовым на другой.
По употребляемым терминам это, конечно, выглядит политическими дебатами. По сути же речь идёт отнюдь не о президентах. Маска этого современного слова напялена на архаичный, как щитень, миф.
Хохма даже не в странной убеждённости, будто человек рвётся к корыту, дабы кормить из него население, а не себя, любимого. А в том, что как бы ни назывался набольший начальник – красным солнышком, императором всея, генсеком или президентом – для большинства моих соплеменников он остаётся священным царём. Божиим уполномоченным, обеспечивающим порядок в мироздании. Достаточно выбрать правильного президента – и по волшебному слову его прекратятся глад и мор, войны и землетрясения, зарплаты и пенсии вырастут, тарифы снизятся, Россия, в который раз назначенная империей зла, провалится в пекло и заодно прихватит с собой тутошних русскоязычных, ибо «Фингалия – для фингальцев!», но при этом будет исправно снабжать Украину дешёвым газом и бензином, Европа распахнёт двери и задушит нас в братских объятиях, и свобода нас встретит радостно у входа, и воцарятся на земле мир и в человецех благоволение.
Вся задача – выбрать правильного.
Самый частый и пылкий аргумент в пользу правильности бывшего президента – «его заботами я почувствовал, что живу в стране (нет, я тоже не понимаю, что это значит), что я украинец (а раньше кто был?), а мой брат / сват / сын / внук уехал работать / учиться в Исландию / Польшу / Чешские Будейовицы / Старые Васюки, осталось там зацепиться, и будет нам счастье».
Во как. В стране стало лучше – из неё теперь легче сбежать.
По употребляемым терминам это, конечно, выглядит политическими дебатами. По сути же речь идёт отнюдь не о президентах. Маска этого современного слова напялена на архаичный, как щитень, миф.
Хохма даже не в странной убеждённости, будто человек рвётся к корыту, дабы кормить из него население, а не себя, любимого. А в том, что как бы ни назывался набольший начальник – красным солнышком, императором всея, генсеком или президентом – для большинства моих соплеменников он остаётся священным царём. Божиим уполномоченным, обеспечивающим порядок в мироздании. Достаточно выбрать правильного президента – и по волшебному слову его прекратятся глад и мор, войны и землетрясения, зарплаты и пенсии вырастут, тарифы снизятся, Россия, в который раз назначенная империей зла, провалится в пекло и заодно прихватит с собой тутошних русскоязычных, ибо «Фингалия – для фингальцев!», но при этом будет исправно снабжать Украину дешёвым газом и бензином, Европа распахнёт двери и задушит нас в братских объятиях, и свобода нас встретит радостно у входа, и воцарятся на земле мир и в человецех благоволение.
Вся задача – выбрать правильного.
Самый частый и пылкий аргумент в пользу правильности бывшего президента – «его заботами я почувствовал, что живу в стране (нет, я тоже не понимаю, что это значит), что я украинец (а раньше кто был?), а мой брат / сват / сын / внук уехал работать / учиться в Исландию / Польшу / Чешские Будейовицы / Старые Васюки, осталось там зацепиться, и будет нам счастье».
Во как. В стране стало лучше – из неё теперь легче сбежать.
воскресенье, 07 апреля 2019
От матери моего отца, умершей в сентябре 1974 года, нам в числе прочего старья ("старые люди – старые вещи") остался шкаф. Из тех ещё, сборно-разборный, одышливо округлый, на низких толстых ножках, с пузырящейся фанерой на месте зеркала, выпавшего где-то на ухабах истории, рваными ранами бывших замочных скважин и тенётами паука-долгоножки у правой передней ноги, скрипучий и неколебимо надёжный. Разобрали это одоробло, привезли домой, отчистили, отдраили, вытравили клопов, собрали. Через пару дней невидимый паучок восстановил ловчие сети меж днищем шкафа и полом – там же, подле правой передней ножки. Как он выжил после травли, – и последующих регулярных тараканьих геноцидов, – кого он там, под шкафом, ловил и с кем заводил потомство – непонятно. Ни веник, ни пылесос, ни мокрая тряпка его не брали: чуть помешкаешь с уборкой – здрасьте, под шкафом выросла рощица нитей.
Через два года мы сменили квартиру. Шкаф разобрали, отдраили, перевезли, собрали. Три дня спустя паутина была на том же месте.
Шкаф ещё дважды таскали с квартиры на квартиру, разбирали-собирали, подновляли, покрывали лаком, обрабатывали инсектицидами от моли и от ос пелопеев, повадившихся лепить глиняные гнёзда на верхней полке. Но вот опять у меня почти неделю пол не мыт, не метён – и у правой передней ножки шкафа пра-пра-пра-пра... потомок того, первого, паука натянул свою богемно небрежную паутинку.
И я ему рада.
Сорок лет. В череде катастроф. Поколение за поколением. Семья пауков держит свой дом.
Пожалуй, больше не буду сметать её сети.
Через два года мы сменили квартиру. Шкаф разобрали, отдраили, перевезли, собрали. Три дня спустя паутина была на том же месте.
Шкаф ещё дважды таскали с квартиры на квартиру, разбирали-собирали, подновляли, покрывали лаком, обрабатывали инсектицидами от моли и от ос пелопеев, повадившихся лепить глиняные гнёзда на верхней полке. Но вот опять у меня почти неделю пол не мыт, не метён – и у правой передней ножки шкафа пра-пра-пра-пра... потомок того, первого, паука натянул свою богемно небрежную паутинку.
И я ему рада.
Сорок лет. В череде катастроф. Поколение за поколением. Семья пауков держит свой дом.
Пожалуй, больше не буду сметать её сети.
пятница, 05 апреля 2019
Когда физики скруглили Землю, а слонов отправили в распродажу, я подобрал замшелую черепаху.
Не просыпается. Насмотрелась реальности за миллиарды лет. Спя, глотает корм, изредка во сне гребёт ластами, несёт планету – наверное, туда, где много вкусных медуз. Никакой опаски, что её самоё пустят на суп. «Зачем нужен сон? – говаривал когда-то наш университетский физиолог. – Некорректный вопрос. Корректный – зачем нужно бодрствование? Чтобы обеспечить возможность видеть сны».
Я обеспечиваю.